Ирина Прохорова: «Нам есть что сказать миру. Без экзотики, без матрешек, водки и икры»

Российское общество не знает, как жить дальше. Сценарии будущего, которые люди прописывают сами себе, сплошь негативные. Современная культура, и в частности кино, — яркий тому пример. Соучредитель Фонда Михаила Прохорова Ирина Прохорова считает, что ситуацию нужно менять. Для этого необходимо посмотреть на себя с другой, гуманной, стороны.

Оптика видения

Начнем разговор с того, что вы делаете здесь, на Гражданском форуме? О чем рассказывали, какие секреты открывали?

Секретов у нас особо никаких нет (Улыбается.) Сюда меня пригласили рассказать о фонде как элементе гражданского общества. Этот рассказ я сделала в виде презентации проекта, который прошел в ноябре во Франции — Международный фестиваль русского искусства «Неизвестная Сибирь».

Кто придумал рассказать французам о том, какая Сибирь на самом деле?

Идея принадлежит фонду, я была куратором проекта. И собственно фонд полностью спонсировал проект. Идея простая по формулировке, но сложная по исполнению. Фонд занимается поддержкой культурных инициатив региона, поэтому задача была не только поддержать, но и вывести людей «в свет», представить талантливых представителей в международном контексте. Это важно для создания другого имиджа страны — современной, интересной, динамичной. Вторая задача — не позволить людям остаться в системе провинциальной культуры. Культуры самодостаточной, умиляющейся собственными достижениями, но не сопоставляющей себя с мировыми образцами. Это был эксперимент — а можем ли мы предложить что-то другое, кроме такого старого всем надоевшего имиджа экзотической страны, полной ужасов и загадок, куда едут за какими-то экстремальными ощущениями. К сожалению, как мне кажется, подобных попыток преодолеть вот этот стереотип было очень мало.

Уже завершается Год Франции — России. Неужели все было стандартно?

Был большой культурный обмен между двумя странами, но по-прежнему был соблазн, которому все поддались. А именно — торговать экзотикой. Вывозим, что называется, кокошники. И здесь есть некоторое непонимание. Нам кажется, что это замечательно — ведь мы такие непохожие. Но сложившийся имидж... Понимаете, если вы торгуете экзотикой, то это признание второсортности страны. Экзотизм показывает незнание собственной культуры, непонимание того, что происходит в обществе. Матрешки — это изобретение начала 20-го века. Дягилев тогда заложил традицию загадочной страны, и это прекрасно работало. Но за сто лет мы изрядно потрепали этот имидж, и сейчас он ничему не соответствует. Это уже не метафора страны.

Получается, сейчас Сибирь с ее культурой может претендовать на авторство этой самой метафоры?

Сибирь — важнейшая территория России не только в экономическом плане, она всегда была хребтом страны. Однако Сибирь — это еще и динамичная малоизвестная культура, это пространство возможностей. Повторю нехитрую мысль — ассоциация Сибири с тюрьмами, холодом, снегами и неволей однобока. Хоть и была реальна и сейчас реальна, к сожалению. Но есть и другой образ Сибири — пространство свободы. Сибирь — это странное сочетание Дикого Запада и Австралии.

Так какова нынешняя Сибирь, нынешняя Россия, если говорить о главном посыле проекта?

Это культура в движении, культура на повороте, в поисках новой идентичности. Мы показали самое сложное — процесс складывания новой социальной метафорики. Мы показали неизвестную классику. Да, есть Толстой, Достоевский, Шостакович, известные всему миру. Но есть и огромный пласт российской классики, который Европе не известен. Мы в первый раз сыграли Глазунова, это сделал Российский национальный оркестр. В первый раз звучал Рахманинов, который никогда не исполнялся во Франции. Все было встречено лионской публикой с невероятным энтузиазмом. Надо отдать должное лионцам — это очень подготовленная публика.

Почему именно Лион?

Раз фонд работает в регионах, мы принципиально не стали делать это в Париже. Кроме того, нам показалось, что Лион — город, в чем-то похожий, как ни странно, на Красноярск, индустриальный, но культурный. По составу населения похож на Красноярск. У города свои лицо, характер, сильная доля внутренней независимости. Находится он в центре Франции, а Красноярск — в центре России.

Расскажите о наполнении проекта. Какова Сибирь?

Помимо классики, о которой мы говорили, было три выставки — три взгляда на будущее. Все было связано с идеей будущего — как мы видим будущее нашей страны. А это ведь большая проблема. У нас нет модели будущего, а без этого общество не может развиваться. Мы тешим себя каким-то утопиями, прекрасным прошлым, великой державой — это все успокоительно, но малопродуктивно. Поэтому три выставки — это три взгляда на будущее людей разного поколения. Первый взгляд — человека позднего советского общества. Это такой машинист Левочкин, который на досуге мастерил макеты поразительных зданий будущего, град будущего. Это очень утопическое и трагическое видение будущего. Вторая выставка сделана группой художников, которые работают в Канске и делают Канский видеофестиваль. Они сделали потрясающую выставку «Сибирь сегодня» — это невероятно выразительные портреты людей и пространств. Они наши фантастические ракурсы. И вот это парадоксальное пространство и жители этого пространства — взгляд в будущее современного молодого человека. И третья выставка, которая стала стержнем всей нашей деятельности, называлась «Кем быть». Это совместная выставка работ детей из норильского детского дома и лионского интерната. Посетители понимают, насколько сильно эволюционировало общество. Даже в детском сознании. В рамках фестиваля прошла научная конференция, потому что понять образ Сибири невозможно без научного контекста. Называлась она «Сибирь глазами французских путешественников» — анализ документов французских путешественников, каких-то литературных фантазий. Очевидно, сборник будет издан на русском языке в следующем году. Главной точкой фестиваля стали трехдневные перформансы, которые шли до полуночи и проходили в Центре современного искусства, бывшем монастыре. Там выступали очень интересные артисты, которых мы привозили сюда на книжную ярмарку. Колоссальным успехом пользовался и Театр наций, показавший «Рассказы Шукшина». Мы очень волновались — а как этот театр воспримут, что Шукшин для Лиона? Но это великий спектакль, поставленный замечательным европейским режиссером. Нам даже говорили, что не нужны были экраны, на которых шел перевод текста. Они только отвлекали.

Гуманизировать вокруг

Вы для себя что-то открыли?

Честно, это было откровением и для нас. Там были наши коллеги-журналисты, они сказали: «Боже мой, мы сами живем в России и ничего про себя не знаем». Потому что в чужом пространстве какие-то силовые поля оказались виднее. Не мешало бы показать такой фестиваль в Москве. Ведь ничего подобного у нас никто не видел. Главный вывод, который мы сделали, когда сами посмотрели на происходящее со стороны, таков: это новое искусство, которое в своих лучших проявлениях отказывается от каких-то мегапроектов, от переделки человека, от национальных утопий, от идеологических и имперских фантазий. Это искусство для человека, который хочет счастья.

Гуманистическое искусство.

Именно. Искусство, которое, конечно, связано с классическими традициями, но без рабского подражания. Авторы, которые не знали, чем занимаются коллеги, посмотрели на другие работы и поняли — они не маргиналы, просто есть Большой театр, а есть они. Нет, они и есть в центре поднимающегося тренда. Для меня это было главным открытием. Выяснилось, нам есть что сказать миру. Без экзотики, без матрешек, водки и икры. По большому счету это было самопознание, а не просвещение кого-то другого. И это самое важное. Если сумеем правильно сформулировать смысл нашей собственной жизни, метафору нашего существования, то все остальное станет технологическими моментами.

Вы показали, французы посмотрели. Каков был отклик?

Это был невероятный успех. Нескромно, конечно, хвалиться, я изначально не очень понимала, как это будет воспринято. Но был оглушительный успех. Они говорили, что открыли для себя Россию, открыли другое пространство на карте, открыли Сибирь и Красноярск. На их культурной карте этих точек раньше не было. Мне бы хотелось, чтобы это начало, положенное фондом, имело продолжение. Это не значит, что мы будем ездить по всему миру с фестивалем. Нет. Это должно задать вопрос к нам как к обществу. Нужно пересмотреть взгляд на себя. Не придумать новую сказочку, которая заведет нас в тупик, а оценить реальные достижения. Трагедия нашей жизни в том, что мы не сфокусированы на том, чтобы найти главное. У нас сознание имперское, которое не позволяет видеть достижения приватного человека. Мы сфокусированы не на личных достижениях, не на гуманистической линии, а на абстрактных принципах. Обратите внимание, когда речь заходит о патриотическом воспитании, это мгновенно смыкается с милитаризмом. Боевые искусства, война, поиски врагов... А общество не может развиваться в негативе. В таком формате мы не видим подлинных героев. Все созидательное остается за бортом.

Банальный вопрос — что делать?

Если мы примем старый постулат, что искусство по-своему отражает действительность, то портрет нашего общества будет гораздо привлекательнее, чем нам кажется. Мы ведь постоянно говорим: у нас никто не читает, ничего не хочет, падение нравов. И если это слушать, то кажется, что мы уже упали так, что дальше некуда. А ничего, живем ведь. И на фестивале наше общество в зеркале искусства оказалось куда более гуманным, чем было раньше. Оно не хочет войны, оно хочет мира. Оно хочет освоения собственного пространства, не колонизировать, а освоить. Это общество хочет любви и созидания. Но сверху ему, к сожалению, без конца навязываются война, агрессия и завоевания.

Как эти достижения лягут на местную почву?

Возьмите Канский видеофестиваль. Это и есть гуманизация пространства. Город, находящийся в пограничном состоянии. Туда приходит искусство. И пространство меняется, выстраивается заново. Это вообще смысл общественной деятельности — менять пространство, гуманизировать его. И смысл Гражданского форума, на котором я выступала, должен состоять именно в этом. Не нужно менять общество — нужно услышать, понять его и помочь развиться.

Творить добро

Если говорить о благотворительности как об институте. Из книг и учебников мы узнаем, что в начале 20-го века было много меценатов, много благотворителей. В настоящее время складывается ощущение, что все намного тише, слабее и менее активно. Так ли это?

Благотворительность существует, и, я подозреваю, не в меньших масштабах. Меценатство — это не милосердие, это перемена инфраструктуры общества. Все наше искусство Серебряного века — это стопроцентное меценатство. Что касается меценатства и благотворительности последних 20 лет, то это очень недооцененная сфера. Есть ряд исследователей, которые утверждают, что в 90-е годы страна не распалась не благодаря бравой армии, а благодаря очень большой корпоративной благотворительности. Это были интересный момент и культурная память. Даже не зная о том, что происходило в конце 19-го века, в конце 20-го века люди стали воспроизводить те же самые модели. И вот благодаря этому гражданскому чувству люди, которые заработали свои первые большие деньги, начали помогать. Своей школе, в которой учились, больницам, детским домам. Эти институции не распались и не погибли только благодаря частным пожертвованиям, которые в основном были анонимны по разным причинам. Это пока еще никто не изучал и никто не знает. Я слушала доклад, где говорилось о том, что корпоративные компании в регионах в 90-е годы, по сути, взяли на себя функции правительства и государства. Они фактически выполняли социальные обязательства государства. И эта сторона сейчас игнорируется по большому счету. Только кричат, что развалили великую страну. Кто развалил и в чем величие?

Фонды как форма организации когда появились в стране?

В конце 90-х. Если раньше деньги давались просто так, наличными и без контроля, то с появлениями фондов благотворительность и меценатство стали грамотной и четко работающей институцией. Началась системная работа. Сейчас фондов очень много, они увеличиваются, но общество не хочет это увидеть. Прошло всего 20 лет, и люди еще не поняли, что нужна частная инициатива. Они привыкли сидеть и ждать помощи от государства. Но ведь современное государство не обязано, по сути, это делать. Это долг самого общества — организовываться во многих направлениях. Сейчас много недоверия к людям, которые обладают деньгами, недоверие к людям, которые проявляют инициативу. С этим надо мириться и заниматься просветительством. Но если общество принципиально не хочет замечать новые стороны жизни, новые профессии, новую систему отношений и ценностей, это общество в опасности из-за своей порочной ностальгии.

Как показала практика, очень опасно брать на себя какие бы то ни было функции государства. Пусть и социальные. Пять лет назад некоммерческие организации за это очень сильно поплатились.

Здесь требуется вообще пересмотр — что такое функции современного государства в современном мире. А у нас очень архаичные представления о том, чем государство должно заниматься. Мы вышли из тоталитарного общества, где государство заменяло собой все. Это была беда не только для общества, но и для самого государства. Оно берет на себя столько, что не может справиться. Отсюда и хрупкость системы. То наше государство распалось из-за того, что не имело возможности эволюционировать, не было гибкости реагирования. Что касается НКО, очень печально, что они были скомпрометированы. Ничего страшного в том, что люди брали у иностранных организаций деньги, — это мировая практика. Поэтому все, что произошло, — это, извините, отрыжка советской ксенофобии и шпиономании. Да, было много, да и сейчас есть, масса жульнических организаций. Но такие организации есть на всех уровнях — и государственных, и частных. И не надо подменять одно другим. У нас плохое состояние медицины. Давайте тогда закроем все больницы, поликлиники, возобновим дела врачей-вредителей. Мы это все проходили. И очень многое тогда потеряли, а теперь никак не можем восстановить. Например, лучшие научные школы в той же самой медицине. Крушить легко.

Есть такая грустная фраза: в России все быстро меняется за пять лет, но ничего не меняется за сто...

Ну, за сто лет многое что поменялось. Мы постоянно себя воспринимаем как закрытое общество. И это типичная психология изоляционизма, психология общества, которое себя не видит. Потому что, когда ты перестаешь себя сравнивать с мировыми процессами, начинаются загадки, сказки и порочная мифология. Возвращаясь к фестивалю — почему он важен, — это проверка собственной дееспособности. Сейчас нужно отбросить рефлексию и понять: а в каком обществе мы хотим жить? Нужна модель будущего, которой сейчас нет. Вернее, они есть, но все катастрофические. Вы посмотрите: то конец света, то прилет каких-то существ... И это известный феномен. Когда общество теряет путеводную нить, оно сразу начинает проецировать конец света. Это такой мировоззренческий кризис. Он идет по всему миру, мы не исключение. Но у нас кризис вписан еще и в свою собственную проблематику. Мне кажется, что тупики — они все ментальные. Всегда у любого общества есть выходы, в каком бы драматическом состоянии оно ни находилось. Если общество начинает здраво оценивать достижения, неучтенный потенциал, то оно находит остроумный способ выхода из создавшегося положения.

Может быть, вопрос покажется глупым. А можно ли модель будущего выразить на бумаге? Схемой, тезисами, графиками? Чтобы наглядно было видно — как жить и куда развиваться?

Это невозможно. Это научно-фантастические рассказы. Здесь есть некоторые векторы развития. Если мы нацеливаем себя на конец света, то многие решения и на частном, и на государственном уровне принимаются исходя из этого вектора. Будущее зависит от того, как складывается система приоритетов. Собственно, мы ради чего существуем? Если опять возобладает идея самопожертвования людей во имя какой-то сверхзадачи, это одно. Тогда нас ждет печальное будущее. Человеческая жизнь опять не будет стоить ничего, личности как таковой опять не будет существовать. Если же будет идея того, что человек — это главная ценность, то мы и все решения будем выстраивать под эту систему координат. Это два принципиально разных будущих. Вот это главная проблема — проблема выбора. Она подменяется лозунгами, криками. Ведь никто не против жить в великой стране. Покажите мне такого дурака, который не хочет. Но я всегда говорю — проблема не в великости, а в параметрах великости. Мы величие видим в чем?

Сергей Паршивлюк, оригинал статьи в газете «Вечерний Красноярск» № 49 (290)

Другие материалы данного раздела:

• Иван Бортник: «Инновационное развитие Красноярского края оценивается на «хорошо» (08.11.2011)
• Мода на "Сити" (28.10.2011)
• Депутаты поворочали миллиардами (05.10.2011)
• К вопросу о строительстве Енисейского ферросплавного завода (29.09.2011)
• Модернизация в ЖКХ: энергоэффективность и безопасность (19.09.2011)

Комментарии:

Написать комментарий: